Книга Безумие  - Ринат Валиуллин

– Мне бы самую маленькую.

– Есть такой зверь, самый мелкий из семейства псовых. Знаешь, как называется? Финик.

– Настолько мелкий?

– Чуть больше двадцати сантиметров. Думаю, название получил по месту жительства. Живёт в Сахаре. И у него прелестно большие уши, – оттопырил я свои.

Потоп, комнату залило женским смехом. Шила смеялась заразительно. Я долго сопротивлялся, потом улыбался, наконец тоже захихикал.

– Вот такого хочу, – кричала она сквозь слёзы.

– Такой у тебя уже есть.

– А зачем ему большие такие уши? – оттопырила Шила свои.

– Чтобы охотиться.

– Он что, ушами ловит добычу?

– Ну, почти. Они выполняют роль локаторов.

– Кофе будешь или чай?

– Лучше кофе.

– Неправильный ответ. Я уже заварила чай.

«Заварила чай, чего тогда спрашивать. Чего лезть ко мне с вопросами, когда сама уже на все ответила». – «Ты злишься?» – «Нет, что ты, я так мечтаю», – обменялись мы любезностями в знак примирения за закрытыми губами.

* * *

Дождь штопал крышу. Ветер дул в трубу, словно в охотничий рожок. Он злился. Он рвал и метал. Металл скрипел всеми нотами. Шила слышала в непогоде джаз, ей не давал покоя блюз прошедшей ночи: «Судя по порывам, он тоже был ветрен».

Она уже скучала по сильным волосатым рукам, которые облизывали этой ночью её с ног до головы, как мать вылизывает детёныша, с той лишь разницей, что те делали долгие остановки в самых трогательных местах.

* * *

Снова где-то вдали ходят стрелки часов, я слышу их глухие шаги, на кухне они уже варят кофе и крошат на стол печенье, потом вспоминают, что вроде как не хорошо, и меня тоже надо позвать к столу. Встают и идут за мной, я слышу всё ближе хруст неторопливых внимательных ног. Они заглядывают в спальню, я прячу под одеялом лицо и руки, я не хочу с ними пить чай, даже кофе уже не хочу: завтра слишком рано надо вставать. «Он спит, – шепчут друг другу часы, – ладно, завтра утром разбудим». Я не заметил, как уснул. Вообще этот момент трудно заметить, переход из реального в сонное, это квантовый скачок. Мозгу наконец-то удаётся уладить все свои дела, закончить разговоры со всеми своими мыслями, отключить сотовую связь, предварительно заполнив все соты мёдом своего внимания, понимания, назначения.

Сотовая связь, её жужжание, словно пчёлы, ещё раз подчёркивало наличие меня в зоне покрытия. Я проснулся и нашёл себя покрытым одеялом. Смс-ка была от Шилы: Лето. Среда. Это была именно та среда, в которой она давно уже хотела оказаться. Тебя только не хватает. Где ты?

– Ты кошка!

– Нет, я не люблю гулять сама по себе. Где ты?

– Головой подшофе, душой под одеялом, телом под Хельсинки.

– Пил?

– Ну, так, посидел в баре с компаньонами.

– Что ты как женщина, так и скажи, что нажрался, – поставила она две улыбки в конце предложения.

– Нет, я бы тогда не мог говорить, а тем более писать.

– Когда будешь?

– Вечером.

– Жду тебя, милый.

* * *

Постель изнежила меня этим утром. Для женщины это была норма. Я же лежал и пытался навести порядок на потолке, а брал с потолка одну за другой мысли, которые смогли бы меня мотивировать на подъём, то и дело перекладывал их, меняя местами, залитый приятной свежей постелью, сытый ею по самое горло. Я чувствовал в этом что-то женское. Шила не раз говорила мне, что в прошлой жизни я был женщиной. Всё может быть, всё может был. По крайней мере, я её уже пережил. И теперь переживаю за вас, за женщин. Ведь вами движет чувство, а чувствам нужны эмоции, как топливо, как бензин, которым не запасёшься впрок (заправок таких немного, по сути, каждая из вас ищет такую заправку), которого на земле всё меньше, а платить за них приходится всё дороже, поэтому мир полон подделок, не обязательно китайских, хотя никогда не знаешь, что стоит за сливочными улыбками этих ребят, впрочем, мир научили улыбаться американцы. Все это поняли после появления первого Макдональдса на их пути. (Вчера зачем-то зашёл в МакДак, хотелось праздника, пусть даже чужого.) Улыбаться всегда, всем, при любых обстоятельствах, пусть через силу, пусть через не могу, но каждый должен получить в руки ещё по улыбке чизбургера с жёлтым язычком и пухлыми хлебными губами, а если тебе мало, можешь заплатить за двойную. Ты примешь всё это хозяйство и, отходя от кассы, ты спиной услышишь предательское: «Свободная касса». В генах твоих проснётся станиславское: «Не верю!» Ты сядешь за столик, всматриваясь в довольные лица и пережёвывая улыбку, выдавливая из пакетика кетчуп, чтобы придать вкуса этой искусственной жизни. Чтобы определить своё место, своё местоположение в этом, красный индикатор заполнил пищеводную трубку, доказывая, что ты есть, ты действительно существуешь, несмотря на то, что помидоры тоже были искусственные.

Я потянулся к столику рядом с кроватью и взял у него пульт от телевизора. Балерина крутила фуэте, будто на сцену запустили юлу, а балерон, как маленький мальчик, всё подкручивал её, стоило только ей замедлить ход. Улыбка на лице актрисы страдала. Наверное, это тяжело, крутиться на пуантах и улыбаться одновременно, чтобы все партеры, ярусы и галёрки получили эстетическое наслаждение. Тебе стаю аплодисментов, мешок оваций и несколько килограммов «Браво». Питайся, пока на Олимпе, чтобы хватило до следующего выступления. Мне тоже нужно было спуститься перекусить.

Артур не отказался бы от завтрака в постель и даже представил, как эта самая балерина врывается в его апартаменты с подносом еды. Завтрак был включён, постель нет. Я выключил балерину и пошёл на завтрак в столовую отеля.

Там полтора финна уже заливали мюсли йогуртом и собирали себе бутерброды, чтобы позже складировать их в своём внутреннем мире. Я поздоровался и налил себе кофе. Это был тёплый настоявшийся кофейный суп. Есть не хотелось. Во мне все ещё бродило потускневшее Лапин Культа. Кружка кофе с утра уравняла четыре кружки Золота Лапландии вечером. Пожевал сыра, понюхал ветчины. Налил себе ещё супа. Надо было ехать.

По дороге к городу сделал остановку у Изумрудного озера. Видимо, зов предков (отец мой был моряком и дед), что-то морское текло и в моей крови и билось о стенки сосудов. Неповоротливая баржа, сухогруз, который тащил груз своих печалей, проблем и обязанностей по назначению. Иногда он делал короткие передышки. Я всегда останавливался в этом месте, посмотреть на колонию яхт и катеров, дремавших у берега. Яхты скучали, словно упряжки заждавшихся лаек, которые смирно ждали своей прогулки. Мачты позванивали. То там, то здесь включался колокольчик на шее какой-то из заблудших коров, будто та отбилась от своего стада. Тем временем уставшие стада облаков уходили всё дальше и дальше, скорее всего, домой на вечернюю дойку. Под ними волна брила берег, сгоняя пену с лица озера. Я потрогал чистую воду, та была холодной. Зачерпнул в ладонь и смочил лицо. Пресные капли побежали вниз по лицу, смывая с него все маски, нажитые непосильным трудом. Губы почувствовали родниковый поцелуй дикой природы. «Вот где и как надо жить», – сел я в машину, понимая, что это практически невозможно, не всем это дано. Кому-то кусок земли, мне кусок многоэтажки.